Давным-давно закончена школа, о которой остались неоднозначные воспоминания. Это и разочарование в своей любви к мистеру Поттеру, и триумфальный подъем в глазах учителя по заклинаниям. Да много чего еще было, но все мы это пережили. «Сейчас люди стоят на пороге новой жизни, но новой не значит – лучшей, в наших руках сделать её той, какой бы мы хотели ее видеть». Подобные строчки только вошедшей девушки в журналисты Ежедневного Пророка были словно бальзам на сердце магического сообщества, которое начало оправляться от тирании и бесчинства Темного Лорда.  Подобная пропаганда была поддержана главным редактором газеты, ибо подобное было именно тем, что нужно народу.  Эмили и не знала, что первая статья на задних страницах даст ей не просто попытку писать какие-то жалкие статейки, а возможность вести свою собственную колонку на вольные темы. Хотя вольные, это значит угодные глав редактору. 
И ночи стали спутниками этой девушки, именно в сумраке к ней приходили витиеватые фразы и задиристый слог.  Первая статья в личной колонке и небывалый успех. Девушка не могла не поделиться этим со своей давней подругой.

Эмми отправила письмо, при этом вложив в конверт палочку корицы. Она знала, что ее подруга обожает подобные запахи, да, собственно, она вообще обожает любые вкусные запахи. Можно было вложить туда и свежего испечённого хлеба, но вот только пока письмо доставлялось бы, хлеб бы стал не свежим, да и не хлебом, скорее сухариком. 
В дверь гостиничного номера постучали. Стоун накинула на себя плед и пошла открывать. Да, это был тот румын, который плохо говорил на английском. И у него в руке был шоколадный торт и румынско-английский разговорник, внушительной толщины.

Почти два месяца не было ответа от Пенелопы. Это несколько настораживало. Может быть, она забыла просто отправить его? Как всегда положив его в свой халат? Да, Эмми иногда умела накручивать себя. Да, черт возьми, почему так долго?  Стоун все так же сидела на подоконнике, но уже во Франции. Взяв с собой спицы и нитки, она вот такими вечерами набирала на спицы петли, набирала и снова распускала. Да, ее никто не научил вязать варежек, и шарфы она не умеет. Только набирать. По крайней мере, ее это успокаивало.  После небольшой интрижки с тем румыном, она долго оправлялась, ибо этот торт, тот шоколадный торт и румынско-английский разговорник оказались только уловкой, на которую так быстро, так сказать, по жабры, заглотнула девушка. Он оказался никаким не румыном, обычный американец, который возомнил себя Казановой этого века. Все, что нужно было в конце от нее, так это горизонтальное положение и иллюзия, что это любовь таки, черт ее дери! К счастью для Эмили и горю для этого Джона, девушка поняла, что от нее хотят только того, о чем должно быть постоянно думают все мужики. От романтичного «Николы» при последней встрече остался лишь тот акцент, все тот же бархатный акцент, хотя, наверное, выработанный долгими тренировками перед зеркалом. Хотя нет, осталась и та сила, с которой он кружил ее на том самом мосту, который посоветовала Пенни, кружить, конечно, ее он не хотел, а вот раз другой приложиться по телу Эмили руками – это, пожалуйста. Нет, было не больно, разве что гложило чувство никчемности и глупости, простой женской глупости и наивности. Он ушел, ушел как страшный сон. Сон, который пусть и трудно забыть, но все же можно.
Это происшествие дело искру для пары начатых статеек, которые она через несколько ночей успешно завершила и отправила редактору. 
Да, она ждала письма от Хантингтон, как и ответа от редактора.
Первое мая, да была весна. Хотя в столице Франции чувствовалась осень, та самая - хорошая, лондонская осень. Под вечер, после еще одного серого дня сбора информации, девушка пришла в номер, увидев там двух недовольных, явно недовольных и очень голодных сов, которые принесли по письму. Одну сову было не трудно узнать, она была от Пенелопы, хотя… другая. Да, та тоже, надменная, старая грязного цвета бетона сова с красновато-карими глазами очень хорошо напоминала редактора.  Развернуть ей письма было не судьба,  покормить нужно было этих птичек, что с неохотой и вялостью сделала Стоун. Усталость сказывалась и на каменной деве.
Первым было открыто письмо от начальства, где было написано то, что уже привыкла видеть в подобных письмах Эм. «Неплохо, но ты можешь и лучше» с подписью, той кривой подписью, которая бесила девушку своей размашистостью и громоздкостью. Смяв это письмо и предав огню камина, она погладила сову, да, эта птица была намного милее той ворчливой цапли, она развернула письмо своей подруги.
Девушка не чуяла запаха бумаги, которая пахла каким-то лекарством, но представляла, даже не так, она его вспоминала. Вспоминала этот запах из глубокого детства, когда бегала по коридорам больницы. Она точно знала, что это письмо пахнет именно так. Не может быть иначе. Подруга предана своему делу, что подтверждала и бумага, да и строчки письма.
Слеза, невольно скатившаяся по щеке, при чтении письма прорвала платину, и град слез счастья обрушился на несчастный больничный листок письма Пенни. Не желая останавливать эту небольшую истерику, девушка взяла лист бумаги и перьевую ручку, постоянно утирая щеки платком, она смотрела то на лист бумаги, то на огни города в окне.

Сложив в конверт письмо и завязанный в бантик лоскуток шелкового платка, она спешно прицепила к сове конвертик и сказала лететь быстрее птичке. Да, она соврала. Но так нужно было. Пусть думает, что все у меня хорошо. Быть может и я так начну вскоре думать?

Отредактировано Emili Stone (2012-01-08 04:32:05)

Весна, весна – трубило все вокруг, ага, конечно. Весной даже и не пахло. Нет, совсем не пахло. Пахло сентябрьской осенью. Такой осенью. Эмили любила осень, но ей хватило за это весну уже дождей. Ей хотелось чего-то такого, нет, не нового романа. Тем более она теперь опасалась интрижек, с иностранцами  в том числе. Как-никак, а родные англичане все же отличались воспитанностью и благоразумием. Ей нужны были духи, да те, которые пожелала в письме, пришедшим дня два назад от Пенни. И эти два дня Стоун беспощадно изрыла всю парфюмерию этого города. Она искала что-то особенное, что-то такое, что подошло бы только Пенелопе. Сама она была обделена нюхательными способностями, а они бы пригодились сейчас. Но девушка не расстраивалась по таким «пустякам», тем более, что она нашла выход из этой ситуации. Она давно знала, что французы умеют высказать красиво о любых вещах, описать так, чтобы в воображении что-то заиграло.  То, что нужно. Оставалось найти только парня, именно парня, ибо вряд ли кто из представителей женского пола, тем более не знакомые с Эмили, пошли бы с ней выбирать духи для совершенно левой дамы. На первый день после письма она так и сделала. Нашла первого встречного, а главное – одинокого и скромного. Вскружила его голову, ну да, девушки так умеют: там похлопать глазками, тут споткнуться. Ну вы поняли. И все ради чего, ради того, чтобы этот паренек нюхал пробники с духами и во всех красках рассказывал о них. Но вот… то ли парень оказался совсем не француз, не-е-е-е-ет. В общем, парень был не француз. 
На другой день в голову пришла замечательная мысль – художники. Да, они то знают толк в прекрасном. Но пошел дождь и эти проклятые творцы с масляными красками куда –то растворились.  Но сегодня была вполне таки хорошая погода и, черт возьми, Эмили нашла художника без насморка и всяких вредных привычек, а главное – уговорила его, ну ладно, заплатила ему за эту, странную, но тем не менее интересную услугу. Духи были найдены, а в довесок к наличности, Мигель, кажется, так звали этого рыцаря кисти и холста,  ждал совсем не французский поцелуй. Придя вся уставшая, но главное, удовлетворенная результатами своих трудов, Эм нашла лист бумаги, и принялась писать с небывалым воодушевлением. Она вспоминала, как теребила тот листочек в клетку, когда еще раз перечитывала вчера письмо Хантингтон.

Эмили медленно сложила в конверт письма и дала коробочку с духами сове, которую периодически и поглаживала. Все вроде бы налаживалось, по крайней мере, в личной жизни. Неопределенность все же сейчас была куда лучше, чем что-то другое.  Но вот работа… Ей уже влетали письма с тем, что ее статьи превосходны, как всегда остры, но если она не прекратит так писать, не факт, что она удержится в этой газете. Это удручало. И кажется, та медвежья министерская лапа, о которой писала Эм, вылезла после спячки и начала действовать.

Отредактировано Emili Stone (2012-01-09 02:26:38)

Иногда, в погоне за правдой мы увлекаемся. Мы забываем рамки приличия, забываем сами рамки той правды, которую мы хотели узнать.
Правда, она как наркотик. Чем больше принимаешь, тем больше хочется, тем больше больно, и тем больше хочется, и ты тем больше принимаешь. Замкнутый круг, который уже, наверное, невозможно разорвать самому.  И Эмили Стоун вляпалась. Вляпалась по-крупному. Ее можно сказать зарыло свое собственное любопытство.
Она хотела правду, она ее получила, и как порядочной журналистке, ее нужно было рассказать всему миру. По секрету, так сказать, всему свету. Разговоры о том, что это опасно и вообще крайне не хорошо – не принимались. Дело было сделано, листы бумаги были намочены чернилами. Правда ушла в массы. Кто ж знал, что это поднимет такие волны недовольства. Действительно, кто? Эмили не интересовал переворот, не интересовала ее и выгода от третьих лиц, которые якобы заплатили ей, чтобы она это распечатала. Нет. Эмили нужна была правда,  Эми ее получила и распространила. Распространила и получила сначала предупреждение от главного редактора, получила и от Министерства. Правда оказалась ядом, прежде всего для нее самой. Яд замедленного действия. 

Нет. Эмили уже не работала в Пророке. Она теперь вообще нигде не работала. Конечно, она кидала статьи в разные издательства, где-то ее даже печатали, и она это искренне радовалась. Она устраивала себе праздник в Румынии. Да, пусть это был кусочек торта и чашка любимого чая Пенни, единственного любимого чая.
Вечера проходили все так же. Кружка чая, вечно запотевшее стекло, одеяло и негромкий звук пальцев по стеклу. Эмми уже не помнила, сколько она не видела белый свет. Не помнила не только потому, что тут так пасмурно, но и потому что по ночам продолжала писать всякие заметки во второсортные газетенки. Деньги были нужны, нужны в первую очередь на билет домой.

Вы помните детство? Помните, как там было хорошо, сказки на ночь, те самые мамины сказки на ночь, от которых совсем не хотелось спать, хотелось все слушать и слушать. Вот, твоя мама уже почти уснула и голова ее накренилась так, что вот-вот и она плюхнется в объятья одеяла, а ты сидишь весь в нетерпении и ждешь, когда тебе дочитают сказку, и тут чтец засыпает. Сразу куча визгов и недовольств: «как же так! А что в конце этой истории! Ну не спи! Дочитай!» И та, кто весь день убирал за вами игрушки, готовил и стирал, берет в свои руки эту тяжеленную книгу, пропахшую насквозь стариной столетий, всю потрепанную такую, местами разлезшуюся, и дочитывает сквозь слипающиеся глаза конец этой истории. И когда последнее слово было прочитано, вы с не наигранным переживанием говорите: « НУ как же так! Как он мог так поступить?»  ложитесь на бок, укрываетесь потеплее одеялом и закрываете глаза. А когда вновь их открываете, то уже светло и завтра.  И как всегда вы просыпаетесь раньше всех, видите, что тот самый чтец спит в ваших ногах поперек кровати, а та книга, книга лежит на полу. Вы пытаетесь слезть с большущей кровати, пытаетесь не разбудить, только не разбудить маму. Она ведь за вами всю ночь смотрела, наверное, не спала, отгоняла тех самых чудовищ, которые живут только по ночам под кроватью, истошно скребутся, когда никого дома нет.  А чтобы быть хорошим ребенком,  берешь свою самую любимую игрушку мягкую и сажаешь рядом с мамой, накрывая и ее и игрушку частью одеяла. А сами тем временем ползете на кресло-качалку, ведь в каждом доме должно быть кресло-качалка, садитесь туда и немного покачиваетесь, смотря, следя за тем, как спит ваш ночной чтец-страж. И помните же, что занавески должны быть зашторены, ведь мама спит, она устала.
Мама спит, она устала… Ну, и я играть не стала! Я волчка не завожу, А уселась и сижу. Не шумят мои игрушки, Тихо в комнате пустой … А по маминой подушке Луч крадется золотой.  И сказала я лучу: – Я тоже двигаться хочу. Я бы многого хотела – Вслух читать  И мяч катать, Я бы песенку пропела, Я б могла похохотать. Да мало ль я чего хочу! Но мама спит, и я молчу. Луч метнулся по стене, А потом скользнул ко мне. -Ничего, — шепнул он будто, — Посидим и в тишине. (с)
Эмили часто так делала, она в детстве очень часто разговаривала с собаками, с кошками, даже с теми же солнечными зайчиками, которые так и норовили пробежать по маме. 
Это так часто снится… Когда ты пытаешься все это вспомнить. Да, знакомо? Почувствовать это снова, проснуться, в полусне краешком губ улыбнуться, может быть даже пустить слезу, знаете, такую, счастья. Такую… теплую, от душевного тепла, и пусть она будет немного соленая, пусть, пусть напоминает, что счастье не вечно, что его нужно ценить. Так делает Эмми. Каждый раз, после такого сна, она встает и рисует, рисует то, что она видела, рисует кота, того, из детства, непременно толстого, откормленного, которого даже тяжело поднимать, поднять не можешь, но тащишь – волоком. Ну самую дверь, которая по ночам в твою комнату не закрывалась и те чудища из под кровати непременно боялись его, а ты знала, что тебя не тронут, а если и тронут, то прибежит папа, прибежит храбрый папа и спасет тебя, прогнав на улицу, где холодно, но через некоторое время опять запустит, ведь там же хо-о-о-олодно, а папа хоть и выглядит строго и серьезно, сурово, на самом деле он в душе добрый и ласковый. Помните же, когда вы царапали коленку, кто сажал на колено себе и дул на ранку, когда царапины обрабатывали всякой жгучей штукой, которой потом можно было нарисовать у того же папы , на его широ-о-о-о-окой спине, цветочек.  Ну красиво же? 
И таких рисунков у Стоун много, столько снов, столько и рисунков. Целая папка.
Эта ночь была особенной. Ей приснилась бабушка. Она ей вязала носочки и рассказывала истории про ее маму. Оказывается, мама тоже плакала от того, что поранила ножку. И промахивалась мимо горшка.  Она так давно ее не вспоминала… Листок бумаги и карандаш. Что еще нужно, чтобы  запомнить этот момент? Пусть она его нарисует. Думает о ней и рисует.
Кстати, Пенелопа давно не писала, да, давно. Она все еще не ответила на то письмо, которое Эмми отсылала ей десятого июля. Прошло уже почти три месяца. На так долго никто из них обычно не пропадал. А если и пропадал, то предупреждал. Хотя все стало понятно, все не могло быть иначе.  Это министерство. Когда ты подпален, это печально даже. И как, как связаться с Пенелопой? Майкл? Точно. Они его почту проверять не будут, особенно, если оно будет написано от лица, к примеру, Анны Стейн.
Придется отложить этот рисунок.

Отредактировано Emili Stone (2012-02-20 00:25:15)