Говорят, если замедлить дыхание, то время замрет.

Любая история должна иметь короткий лаконичный конец, и чувство безысходности не покидает. Малая гостиная обставлена не менее богато, чем любая иная комната родового поместья: лакированное темное дерево, резьба, золотые изгибы, тяжелые люстры и легкость пера в картинах по стенам. Тонкость неестественного, привитого правилами, вкуса в каждой вычурной вещи, в тонкой линии фарфоровой чашки в руках, победа светлого разума над низкими желаниями, игра на грани, между слов, и несложно поймать Его насмешливый взгляд. Бардовая обивка дивана так нелепо напоминает о совершенном предательстве и теперь остается только пить чай, проклиная собственную слабость, смотреть в пол, в окно, в полыхающий камин, на Его давно высохшие руки, что так легко накидывают петлю на горло, но не сметь поднять взгляд выше. Почему? Разве семья не должна быть по определению важнее собственной выгоды, собственной жизни? Осечься в мыслях, в глупых надеждах и побояться выдохнуть, разглядев в родителе глубокую черту бессердечия. Как же сильно она ошиблась в человеке, пойдя на поводу болезненных чувств, в жажде быть любимой, не рассмотрев неискренность, спрятанную под заверениями в верности совершенно чужого человека. И до сих пор в ушах звучит Его голос. Раздуть искру самолюбия во внучке, чтобы та не заметила высокой цены за собственную жизнь, не заметила излишка в приданном, нелогичность всякого слова, действия, уверить в важности кровных уз и готовности умереть за честь семьи, за вековое наследие, чтобы в конце жестоко сорвать пленительную пелену наваждения. Эти руки и эти глаза таили человеческую бездушность, напыщенность современного просвещенного человека, готовность продать семью ради пары обещаний, ради сладкого поцелуя неверной подруги, ради кокетливого взгляда, даже не ради столь важного в их времена выживания. В пустом конверте в верхнем ящике Его стола нашелся перстень наследника рода и ни одной строки, только грубая насмешка над глупой девчонкой.

Сорваться на крик, взахлеб, боясь утаить от мира свое отчаяние, граничившее с безумием, нестерпимую боль, выжженное дотла сердце, цепляться ломкими пальцами за створки высокого окна, ловя истерзанными губами жаркий воздух уходящего лета, но впервые потонуть в плотной, почти физически ощутимой, тишине. Голос обрывается на чересчур высокой ноте, потерянно пробежаться глазами по близлежащим окрестностям, надеясь запомнить, выбить под кожей каждый неровный куст, каждую не учтенную розу, каждую заросшую тропинку, но наткнуться на Его взгляд, столь далекий сейчас, но опаляющий сильнее сухих летних ветров. И остается только один шаг, одно смелое решение, чтобы пойти наперекор жестокому старику, расстроить Его планы и утащить в бездну, сопроводить в преисподнюю лично, отобрать главную фигуру его рокировки, чтобы ни Он, ни его девица, ни их ребенок никогда не увидели больше свободы, чтобы гнили среди таких же пропащих. Нужно только сделать один шаг, разжать пальцы и устремиться вперед, отомстить заносчивому обидчику и оправдать крики боли, наполненные ненавистью взгляды, но где же взять силы для этого последнего шага? Её мир всегда был пошлым и громким, потерянным в неистовых желаниях, плотских утехах, принявшая при рождении все семь грехов, как подарки, Персефона выросла гордячкой, не готовой признать свою слабость, слепо веруя, что ей не может быть больно, что это всего лишь отголоски настоящей тоски, обиды, осознания предательства. Он смотрит и знает, что все уже решено, высчитывает часы до свадьбы внучки и прикидывает, как долго юница будет бродить по подоконникам собственной спальни, Ему не нужны громкие слова, чтобы насмехаться, чтобы нелепо улыбнуться беспроигрышной ситуации, просчитанному до мелочей плану, Пэнси хватит ума, чтобы за оставшиеся время сложить мозаику воедино.

В зале нет единой пары глаз, которым можно было довериться, в зале только чужие люди, им плевать на щемящую боль в груди и застывшие в глазах солеными каплями слезы обиды. И хотя магичке хочется закричать в безумие каждого момента, в сковавшем душу вопросе о предательстве дорогого человека, церемония идет своим чередом, и Он так непринужденно придерживает за локоть, во взгляде ни капли сомнения, Он мастерски сыграл на её сильных сторонах, надавил на слабости, вместо угроз и откровенного безразличия, дарил скупую отеческую нежность, уговорами вел на эшафот, чтобы теперь с улыбкой утянуть веревку на шеи. И впору бежать, еще можно остановить ход истории, прервать Министерского сотрудника и по привычке сказать «нет», но стоит только взглянуть в Его глаза, чтобы понять, сколько ни ненависти, а жалости скопилось по отношению к предку за пару последних дней. Он предавал не её, продавал наследие своей семьи, многовековую память, то, что никогда не сможет передать своему новорожденному сыну, отказавшись от фамилии, пожертвовавший последним своим сторонником. Оно того стоило? Люби свою женщину, старик, смотри, как растет сын и помни, сколько крови на твоих руках, - и хотя Пэнси оставалась нема, язык и руки совершенно не слушались, смыслы, откровенные для обоих, повисли между, во взглядах, в коротких прикосновениях, в жестоко залегшей складке в уголке дрожащих губ. Величие и гордость менялись на свободу близких, и нужно только мастерски разыграть любовь, безразличие или ненависть, чтобы выторговать цену подешевле, личное стало важнее общего, и короткое «сегодня» не идет больше в сравнение с мифическим «завтра». Пэнси знает, что Его найдут, прижмут за грехи прошлых лет, как бы ни старался ускользнуть от взгляда Аврората, как бы ни плел интригу и ни отрекался от семьи, своего прошлого, но уже никто не вступиться за него, она лично вычеркнет имя деда из семейной истории. Нужно только выдохнуть и подумать, найти выход из сложившейся ситуации; прямой взгляд в глаза будущему мужу, потонув в его безразличном спокойствии и замедляя биение встревоженного сердца, чтобы чуть позже сказать роковое «да», чтобы пообещать себе больше никому не доверять.

Отредактировано Pansy McLaggen (2013-06-08 21:05:18)