Элли нравится её работа, Элли нежно любит бар и всех сотрудников, даже блондинку Кристи, у которой вместо мозгов конфетти и зефиринки, что весьма прискорбно в её двадцать шесть; хотя Элли, конечно, так не думает, Элли считает, что Кристи просто не хочет думать и притворяется недалекой, потому что так проще, потому что именно этого от неё ждут. Впрочем, это дело совсем не касается Моррисон, ну или не совсем, но определенно гораздо меньше, чем список заказов в черном блокнотике, крошечном, подстать Элли.
И Элли лавирует между стульев у барной стойки, шатающихся посетителей, твердо стоящих на ногах посетителей, нервно выбегающих на улицу посетителей, обычно девиц, которых только что бросили. Элли лавирует между столиков как крошка-брауни в многолюдном доме, как хоббит, принятый на службу в «Гарцующий Пони». Хотя вряд ли, конечно, хоббиту в Средиземье и брауни в древние времени приходилось сталкиваться с тем, что видит Элли каждую смену. Нет, она ни в коем случае не жалуется, и ей действительно нравится ей работа, Элли в восторге от самой атмосферы бара, пусть маленького и, честно признаться, довольно убогого, с дешевой мебелью и царапанными столешницами, но в этом вся прелесть, некоторая обшарпанность, потертость только придает колорит, делает бар более уютным.
Элли нравится звук её работы. Звон бокалов и гул не совсем трезвых голосов переплетенный с фоновой музыкой, обычно вполне совпадающей с предпочтениями Элли.
Элли нравится запах её работы: свежих гамбургеров, или салата с куриной грудкой, запах шоколадного мороженого, тающего в стеклянной розетке, но самый прекрасный – запах мяты, когда Джек или Доминик готовят мохито.
В баре всегда тепло, несмотря на распахивающиеся двери и лед в бокалах. Или так кажется только Элли, потому что к ней тут тепло относятся? Потому что бармены вечно подшучивают над её ростом, но всегда помогают взять что-либо со стойки, потому что она сама младшенькая, маленькая и каждый отчего-то считает нужным ей чем-то помочь. Даже те, кто в баре не работают. Опять какой-то годящийся в отцы человек привязался, но Элли не слушает, уже привыкла и знает, что лучше не вникать, не обращать внимания; свое негромкое аккуратное «нет» Моррисон уже сказала и повторять не собиралась, меньше слов – больше дела, ей еще убрать воон с того столика и отнести Маргариту рыжей бестии у окна.
И когда Элли тянется за коктейлями, она не слышит абсолютно ничего из того, что пытается втолковать ей перебравший портвейна человек.
Зато Элли отлично слышит, как хлопает входная дверь, и, поддаваясь какому-то потустороннему чувству, оборачивается. Хвала небесам, что Маргариту в руки взять она не успела, выронила бы, наверняка.
Джимми озирается по сторонам, а потом, очевидно, заметив кнопку в красном переднике, направляется прямиком к ней. Сердце Элли пропускает второй удар; но если первый был пропущен от радости, то второй от неизбежности чего-то плохого, Элли знает, чем заканчиваются столкновения Джимми и вот таких пропитанных портвейном личностей. Знает, но не успевает вмешаться, и оказывается облитой дешевым пойлом, чудом успевая закрыть глаза. Не успев оттереть со щек мутные реки и открыть глаза, Элли зажмуривается снова и вздрагивает так будто только что ударили не Джимми, а её саму; стандартная реакция. И совершенно стандартная растерянность при виде Джимми, выходящего из бара едва ли не в обнимку с неудавшимся Дон-Жуаном; и пальцы, сцепленные и цепляющиеся, из-за того, что удавалось увидеть сквозь не закрашенные кусочки стеклянной двери; и дрожь в коленках при виде ссадины на скуле и разбитой губы, очевидно, посетитель, выползающий в данный момент из лужи, носил кольцо.
И когда Джимми подходит, усаживается за стойку, Элли кивает в ответ на его «прости», она привыкла, что Джимми срывается, а потом просит прощения, в баре все к этому тоже привыкли, а потому бармен уже протягивает чистую, смоченную водой, тряпочку, которую Элли берет чуть подрагивающими руками, и поворачивает аккуратно лицо Джимми, держа подбородок пальцами, и аккуратно стирает кровь, закусив губу от беспокойства и старания. Лишь бы ему не было больно, лишь бы не причинить ему боль.
Посетители умилятся подобной картине и возвращаются к своим делам, Джек, сегодня он бармен, шепчет: Элли, иди домой, - и протягивает кожанку и рюкзак через барную стойку.
Элли кивает, оставляется фартук на царапанной столешнице, забирает вещи, и берет Джимми за руку.
- Он же ничего не сделал, зачем ты так? – тихо, уже выйдя из бара, глядя под ноги на асфальт и грязную лужу.

Элли улыбается, не поднимая глаз от асфальта.
Элли ужасно трогает подобная забота Джимми, и ей вот совсем не хочется возражать, что она прекрасно представляет, что у таких посетителей на уме, за несколько лет что она работает в барах, в человеческих мыслях ничего не меняется, возразить, что в баре есть бармены, и другие люди, а если вдруг кто вздумает ждать её в темной подворотне – она умеет быстро бегать. Но Элли только улыбается и молчит, думая о том, какой Джимми милый и заботливый, старательно запоминая все запахи, звуки, мельчайшие детали и, самое главное, собственные ощущения от того, что его теплые пальцы держат её прохладные.  Элли не мечтает о том, чтобы это длилось вечность, Элли просто счастлива, что это есть сейчас, такие волшебные моменты, когда даже сырой асфальт кажется чем-то прекрасным и удивительным, когда в воздухе настойчиво пахнет озоном, а все пары портвейна уже давно унес ветер. И Элли растворилась бы в этом волшебстве, только очень боится, что если такое произойдет, она больше не будет чувствовать руку Джимми на своей. И Элли остается вполне материальной, и радуется как ребенок, едва ли не хлопая в ладоши, когда Джимми вручает ей шоколад. И сложно сказать, что радует влюбленную по уши сладкоежку больше: шоколадка или факт, что её дарит Джимми.
Элли не замечает неловкого жеста, но чувствует, что Джимми будто не в своей тарелке, и ей очень хочется, чтобы Джимми не чувствовал себя так, но не знает, что сделать, а потому просто говорит:
- Спасибо, - и, поднимаясь на цыпочки, целует Джимми в щеку, куда-то под ссадину, быстро, легко и аккуратно.
Ломает шоколад на дольки через обертку и только потом разворачивает, отдавая дольку парню, другую грызет сама. Элли опять опускает блестящие глаза вниз, к блестящему асфальту, светло-карие к антрацитовому, и улыбается отражениям фонарей в лужам, она счастливая с а м а я.
Она могла бы быть счастлива и без этих знаков внимания, просто находясь рядом с Джимми, просто идя рядом, просто зная, что он идет рядом, идет с ней, и Элли даже несколько удивляется, когда слышит вопрос. Ей с одной стороны совершенно не важно, куда идти, ей важно идти с Джимми; а с другой – ноги сами несут в сторону дома, потому что Элли помнит про ссадину и разбитую губу, Элли знает, что все нужно вымыть, посмотреть при нормальном освещении и продезинфицировать, ибо Элли не доверяет дешевому портвейну.
- В дом, где есть перекись водорода, - девочка пожимает плечами, потому что еще не решила, в чей именно дом, и не помнит, в каком состоянии находилась аптечка Джимми, когда она последний раз заходила к нему. А заходила Элли не слишком часто, только когда становилось совсем невмоготу, или представлялся удобный случай; Элли боялась показаться навязчивой, она же не из тех фанатичных особ, что предмет, именно предмет, своей любви преследовали везде и всюду. Элли любит Джимми нежно и трепетно и ей совсем не обязательно постоянно быть рядом; она столько лет просто наблюдала издалека, что уже привыкла, что мелочи, вроде шоколадки, для неё в неисчислимое количество раз приятнее кольца с красивым камнем и предложения руки и сердца.
- Она есть? Я не помню, - если нет то, они пойдут к Элли, и мисс Моррисон ни капли не смущает возможность наткнуться на мистера Моррисона, спящего в кресле, или не спящего, а гипнотизирующего небольшой светящийся экран телевизора. Папа Элли не слишком-то жаловал Джимми, но никогда не возражал, да и вообще давно смирился с выбором дочери, вполне разумно полагая, что запрещать любить того, кого хочется, нет смысла.

Каждый раз, когда Элли идет с Джимми по их родной улице, она будто возвращается на несколько лет назад, вновь остро ощущает разницу в возрасте, вспоминает, что Джим на три года старше, чувствует себя ребенком гораздо в большей степени, чем в обществе какого-нибудь жутко умного дедушки-профессора на благотворительных акциях, или бывшего одноклассника, или высоченного друга, а у неё несколько таких, особенно отличается крошка Эдди-метр-девяносто-семь, с рукавами и недельной щетиной. И все же с ними Элли не чувствует себя маленькой, потому что дедушке-профессору каждый второй во внуки годится, с одноклассниками Элли почти не общается и не испытывает даже подобия ностальгии при встрече, а с Эдди она знакома всего полтора года, в то время как все, что связано с Джимми, уходит корнями глубоко в детство, и в это же детство её возвращает, каждый раз на родной улице, почти не изменившейся за последние десять лет, подумаешь, некоторые дома в другой цвет перекрасили, воздух остался тот же.
Элли вдыхает этот воздух, и ей кажется, что легкие стали меньше, что воздуха в них помещается совсем чуть-чуть, но нехватки не испытывает, ей кажется, что она сама стала меньше, что ладони становятся крошечными, что плечи уменьшаются и рука Джимми вот-вот с них соскользнет. А дома увеличиваются, звезды становятся ближе, а Джимми выше и будто бы старше.
Элли часто-часто моргает и для верности убирает отросшую челку с лица рукой, чтобы снять наваждение, чтобы вернуть себе рост и возраст, сто пятьдесят один и восемнадцать; и ощущение уползает куда-то в глубины сознания, прячется там в темной воде. Элли выдыхает спокойно и смотрит на родной дом. Тот подмигивает ей окном-глазом, тускло-мерцающим, говорящим, что отец скорее всего сидит перед телевизором, хотя с тем же успехом он может просто перед ним спать, и Элли очень хочется забежать в дом, чтобы проверить, не уснул ли он на диване, не нужно ли убрать коробку из-под пиццы, полупустую банку пива, не нужно ли укрыть отца пледом, но Элли идет с Джимми, и убегать будет крайне невежливо, да и папа вполне может бодрствовать и не испытывать никаких неудобств.
Элли скидывает отцу смс, что она у Джимми, чтобы не терял. Элли трогательно бережет отцовские нервы, хотя вряд ли возможно придумать лучший способ их портить, чем работать до полуночи в весьма сомнительном баре, да еще и сидеть допоздна у парня, чей дом на их улице предпочитали обходить стороной. Элли немного совестно, но ей нравится так жить, и она твердо верит, что отец поймет, что он действительно понимает, что он на самом деле ни капельки не злится и ворчит на неё по утрам только для вида.
А дом Джимми смотрит на них угрюмыми мутными окнами совсем не приветливо, не подмигивает, только отражает статичный свет фонарей и печально скрипит половицами на крыльце, силится что-то сказать, не прогнать, скорее просто пожаловаться на возраст, как старички на мероприятиях в досуговом центре жалуются на артрит и радикулит. Элли жалеет дом и, пока Джим в полумраке открывает замок, ласково проводит рукой по дверному косяку.
- Проходи…
И Элли проходит, аккуратно вешая кожанку на одинокий уцелевший крючок, Моррисон не знает почему, но крючок всегда пустует и, она уверена, страдает в одиночестве, и ждет её кожанку, или шарф, или зимнее пальто; и ей будет очень грустно, если из-за неё и Джимми крючок и кожанка не смогут встречаться.
И Элли проходит, в ванную, потому что большинство лекарств лежали там, в шкафчике под раковиной. Хотя часть была на кухне, в шкафчике рядом с раковиной. Элли знает, где лежат лекарства в доме Джимми, знает, где они должны лежать и где могут оказаться на самом деле, но никогда не может с уверенностью сказать, где же они обнаружатся. У Джимми удивительный дом, он будто живет сам по себе, и какие-то мелкие предметы путешествуют в нем, ведомые одним только им известными помыслами и ветрами. Те же особенные ветры носят и самого Джимми, по дому и, наверное, по жизни, и, вероятно, те же ветры в его голове, но Элли не любит лезть к людям в голову, она не психолог, не психотерапевт, не психиатр. А лезть в голову к Джимми она просто боится, боится увидеть там что-то страшное, что-то, чему она не сможет помочь, боится, что Джимми не понравится копание в его голове.
И Элли проходит в ванную, а потом в кухню, и путешествия по дому Джимми заканчивается, Элли находит все, что ей  нужно, держит детскими пальцам пузырек с перекисью и кусочки чистых бинтов.
Включает лампу, усаживает Джимми ровно под ней, под подрагивающим электрическим светом.
Теперь она немного выше. Это непривычно, но Элли думает не об этом.
У Элли все внутренности сжимаются при виде ссадины на любимом лице и губы разбитой.
Крошка-Моррисон просто промывает все теплой водой, убирает прилипшие к щекам пряди, присохшую кровь со скулы и из уголка губ, протирает перекисью водорода.
Элли закусывает губу. Ей больно смотреть на такого Джимми, хотя стоило бы привыкнуть, у Джимми нередко синяки и ссадины на лице, и не только на лице, но Элли раз за разом закусывает губу и касается кожи парня пальцами, сосредоточенно и очень бережно, так, будто он от прикосновений может исчезнуть, растворится в воздухе, рассеяться как дым, как джин в сказках, Джим-джин.
Элли не выдерживает, прижимается к Джимми, прижимает Джимми к себе, обнимая за шею и зарываясь носом в волосы на макушке. Дымом пахнет.
Элли даже почти не боится, вдруг Джимми её оттолкнет, Элли гораздо страшнее, вдруг момент будет упущен, вдруг она не успеет.
- Я..., - и замолкает. Слова почему-то теряют смысл, когда под щекой такое желанное тепло; до слов никому нет дела. Слова врут и сбивают с толку, путают карты и отталкивают людей. Элли же меньше всего на свете хочется, чтобы Джимми её оттолкнул, - а, впрочем, не важно, - и самое важное, как всегда, остается не высказанным, проглатывается и оседает где-то под ребрами.

Элли шевелит губами беззвучно, пытаясь вспомнить какое-нибудь древнее заклинание, давно забытое, но действенное, заклинание, способное добавить храбрости, но не выходит, не получается, заклинание толи погребено в пыли веков и забыто окончательно, толи его и вовсе не существует, не в этом мире, не в реальном мире; волшебство только в сказках, Элли знает, Элли помнит, но все же пытается; ей так хочется верить, что реальность может обернуться сном, не дурным, просто странным, что она очнется в крошечном домике на опушке Зачарованного леса, где звери, птицы и деревья могут говорить, где у каждого ручейка есть свой дух, где нет болезней, ну или все они легко излечимы какой-нибудь волшебной травой, настойкой, порошком, водой из волшебного ручья в сердце Леса, где царит мир, гармония и любовь, и где девочкам хватает мужества произнести нужные слова. Только сон не приходит, не проходит, ничего не случается, ничего.
- Ничего, - повторяет Элли, и говорит тихо, чтобы голос не так дрожал, чтобы ложь было не так легко заметить, - ничего серьезного, - говорит и для убедительности качает головой, острым кончиком носа задевая взъерошенные волосы Джимми. Говорит и хочет поверить, что в самом деле ничего серьезного, и ничего страшного, и никакой катастрофы нет в том, что она опять испугалась, струсила, не нашла сил, потому что есть вещи, которые не обязательно произносить вслух, потому что, если Герда идет за Каем, ей не обяязательно как-то комментировать свои действия и что-либо объяснять.
Элли верит, что Джимми знает, вся улица знает, Элли верит, что Джимми поймет, он же обнял её, не оттолкнул, не прогнал, и помощь принял. И девочка будто бы успокаивается, мотая головой из стороны в сторону еще пару раз, для закрепления результата.
- Будешь чай? – и все же для верности переводит тему, шепчет куда-то в волосы, касается губами. Спрашивает и сама же идет ставить чайник, расплетая кольца рук, выбираясь из теплых объятий, будто в мороз из-под любимого одеяла; Элли отходит сама, понимая, что все хорошее все равно когда-нибудь заканчивается и млеть в объятиях Джимми целую вечность у неё все равно не выйдет; так что она лучше закончит это хорошее чуть раньше, но сохранит первозданную свежесть, нежность.
Пока закипает вода, Элли достает кружки и очень надеется, что дом Джимми прости ей подобное самоуправство. Дом Джимми её немного пугает, там тяжелый воздух, и ей хочется верить, что дом Джимми не считает её врагом, что под ней никогда не проломится половица, и люстра не рухнет на голову, что она никогда не споткнется о порожек, не ударится о торчащий из косяка гвоздь. Пока все обходится, и Элли почти верит, что нашла с домом общий язык.
А чай готов, и в руках у Моррисон любимая кружка, потрепанная, многое повидавшая, с такой впечатляющей трещиной на ручке, как шрам у прошедшего войну старика; и вторая кружка в руках у Джимми.

Чай в кружке хоть разбавлен остатками прохладной воды, все равно остается горячим и сквозь толстые керамические стенки жжет белые ладони, которыми Элли обхватила кружку, с улыбкой  усаживаясь в кресло и притягивая ноги к себе по древнему индейскому обычаю. Чай все еще считается горячим, Элли держит кружку спокойно и так же спокойно отпивает из неё, чувствуя только тепло, разливающееся по нутру, согревающее пальцы, перепады температур смягчаются, становятся почти не заметными - все внимание, Элли, как и всегда, безвозмездно отдано Джимми.
Пальцы замирают на трещине, когда Хоккинс задает вопрос про отца. Про отца. При том, что родители – тема, которую они по возможности и какому-то молчаливому согласию стараются избегать; потому что Элли к отцу привязана, она его любит нежно и трепетно, заботится о нем, с момента смерти матери всегда заботится, она же его из депрессии и запоев пыталась вытащить и вытаскивала с поддержкой отцовских друзей-механиков; потому что Элли может молча убирать пустые бутылки и бокалы с остатками виски, приносить цветы на могилу матери и ни секунды не злиться на неё, саму себя никотином отравившую, бросившую дочь с мужем; потому что Элли может верить, что мама не хотела такого расклада, что мама не виновата, что отец не виноват в своих слабостях, прост потому что Элли есть, за что любить родителей; Джиму, скорее всего, не за что, и в этом плане им друг друга не понять. Как может девочка-солнышко, девочка-принцесса  объяснить мальчику-принеси-пива, мальчику-где-мои-сигареты, мальчику-где-твою-мать-черти-носят, что значит родительская любовь, с чем её едят, как на неё отвечают и почему отвечают, неосознанно, не требуя ничего взамен, как объяснить, когда уже поздно, когда вряд ли захотят слушать, когда нет смысла, потому что нет и родителей.
Элли чуть хмурится, заставляя кожу на лбу становится неровной, как гладь озера, от ветра рябью расходящаяся, на пару секунд, хмурится и отводит взгляд, вниз и в сторону, чтобы на третьей секунде улыбнуться с легкой грустью, поднять глаза, улыбнуться уже веселее, и заверить:
- Не будет, - Элли не слишком любит говорить с Джимми об отце, но на любые вопросы Хоккинса отвечает всегда охотно, ценит его интерес. Элли отвечает, но молчит о том, что отец только головой на её выходки качает, Элли молчит о своих надеждах на его понимание, потому что ей стало бы жить невозможно, если бы выбор встал: отец или Джимми. – Все хорошо. Не первый раз, и, на всякий случай, я отправила ему смс, - расставляет все точки и запятые.
А дальше, Элли только головой качает. Моррисон любит свою работу, любит небольшую пыльную пропахшую никотином и гамбургерами забегаловку, любит и верит, что там не бывает плохих людей. Девочка знает, что выбор места работы не нравится не Джимми, ни отцу, отец ворчит иногда про вторые смены, поздние приходы домой, но позволяет дочери жить так, как ей хочется, дает определенную свободу и верит её словам о том, что ничего страшного не случится, верит, что дочь благоразумная. Джимми… Джимми не согласен принимать что-либо на веру. Элли не согласна бросать работу и полюбившихся ребят.
- Мне там нравится. А на счет «в стельку» ты преувеличиваешь. Даже прост о пьяные не всегда бывают. И точно не все, - Элли говорит тихо, так же тихо качая головой. Моррисон не хочется спорить, но собственное несогласие она не может проглотить, не тогда, когда дело касается работы, не тогда, когда дело касается недовольства Джимми её способом получение денег, которые когда-нибудь должны буду пойти на колледж.
- Меня поранят? – Элли улыбается так, как улыбаются мамы маленьким детям, задающим вопросы о том, почему индюк сердится, а кукуруза растет на полях. Элли не верит, что в баре с ней может случится что-то плохое, там хорошие люди, они помогут. - А что если тебя когда-нибудь убьют или покалечат?! - голос дрожит, а в ход идет тяжелая артилерия.

Элли смотрит на Джимми грустными глазами, сейчас один из тех моментов, когда Моррисон кажется, будто она старше, будто из них двоих неразумный ребенок не она, а Хоккинс, самонадеянно заявляющий о собственном бессмертии, разве он не знает, что за бессмертие в сказках всегда платят очень дорого, как правило, отдают душу? Элли не хочет, чтобы Джим оставался без души, а Джим, наверное, даже не думает о том, что у него есть душа, Джим не знает о всех этих правилах хорошей сказки, Джиму вообще вряд ли кто-то читал в детстве сказки на ночь, Элли была бы рада это исправить, но у неё нет сил и средств, чтобы вернуться назад во времени, чтобы тихим голосом перед сном пересказывать Джимми на ухо то, что читала ей мама, что она позже читала сама; а сейчас Элли не делает этого, боится, что парень привычно поднимет её и наивные истории на смех, не специально, не с целью обидеть её, девочку-кнопочку с глазами-блюдцами, просто по привычке, по незнанию и отсутствию веры в волшебство. Элли могла бы рассказать Джимми абсолютно все, про Нарнию и про Средиземье, зазеркалье и страну чудес, слившиеся в одно, про страну потерянных мальчишек, только Элли почти уверена, что Джим не станет слушать, махнет рукой, или будет кивать и улыбаться из вежливости, что еще хуже, его поздно воспитывать, ему поздно  объяснять что-то про добро и справедливость, про хороших людей, свет и внутренние звезды, и Моррисон грустно от подобных мыслей, Элли грустно от того, что Джимми потерялся, но никак не поверит в существование Неверлэнда, а у неё нет ни феи, ни волшебной пыли, чтобы отвести его туда и все объяснить.
Элли вздыхает и мысленно говорит себе, что все хорошо. Элли не любит спорить, и считает, что неприятный разговор закончился, не успев начаться, и ни к чему не привел, все останется по-прежнему, а о разговоре про способ зарабатывания денег на жизнь и светлую мечту – медицинский колледж – на какое-то время забудут, и все, включая отца, будут делать вид, что их устраивает подобный расклад, а потом все по кругу, вопросы, тихое, но категоричное «нет» на предложение сменить работу, и снова «все хорошо», для кого-то притворное, для Элли самое настоящее, она искренне верит в эти два слова, иногда в три, с добавлением «будет».
Вопрос Джима заставляет Элли удивленно приподнять брови, а потом нахмуриться, закусить губу, обдумывая возможные варианты ответа, Элли смотрит в кружку, надеясь найти там подсказки, чай в фарфоровой броне партизански молчит.
- В Нарнию, - отвечает Моррисон после недолгих раздумий, мечтательно улыбаясь, отрывается от созерцания белой, покрытой глазурью поверхности, смотрит на Джимми внимательно, ждет реакции, не рассмеется ли. Джим не смеется, Элли продолжает,  - но я боюсь шкафов, у меня нет волшебных колец или чудесной марины с алым парусником, в этом городе нет метро и я не нашла подходящую каменную ограду с деревянной калиткой.
Элли не шутит, Элли говорит абсолютно серьезно, Нарния – её идеальный мир, и единственный фактор, якобы удерживающий её в Сакраменто, это глупый страх, собственная слабость и несовершенство, а никак не отсутствие чудесной страны на картах этой Вселенной. За Нарнию Элли готова продать душу, только в Нарнию не попасть без души, в Нарнию не попасть тем, кто не верит, Джимми и отцу в Нарнию не попасть.