Я никогда не любила писать письма. Но сейчас мне просто нужно это сделать. Тебя нет, а значит, в сущности, я также никому не пишу. Это мертвое письмо, которое никогда не будет прочитано.
"Антонин Долохов"…я знала, что когда-нибудь увижу это имя в списках погибших, и это отнюдь не будут печальные строки. Я узнаю о твоей смерти из газет и слухов. А я почему-то всегда была уверенна, что ты не умрешь вот так, в Азкабане - это странно, я просто не представляю тебя сломанным и сошедшим с ума, то есть, представляю, конечно, но только не в четырех стенах жуткой тюрьмы, скованным цепями и беспомощностью. Хотя был ли ты беспомощным когда-нибудь?
Прочитав эти строки в утренней газете, я не удивилась, не опечалилась, не расстроилась - слишком долго не видела твой пугающий взгляд, холодные глаза и издевательскую улыбку. Так бывает, когда из памяти стирается не столько внешность человека, сколько его суть. Просто уже не знаешь, что чувствовать. Хотя… Кому я вру? Зачем я вру? Я тебя слишком хорошо еще помню.
С тех пор, как ты появился на пороге моего дома, мне всегда казалось, что вот-вот что-то случится. Что-то страшное. С тех пор, как ты появился, из моей жизни начали исчезать люди, все вокруг изменилось, и только я осталась в каком-то законсервированном состоянии.
В отличие от тебя я, конечно, не была в Азкабане, и я не знаю как это, когда у тебя высасывают все хорошие, все теплые, все добрые воспоминания жизни. Но я знаю как это, когда все эти воспоминания уже не приносят никаких эмоций. Это только память. Сухая. Где-то абсурдная, где-то странная, где-то вызывающая машинальную улыбку, но все-таки сухая.
Бабушка говорит, когда я родилась, моя мать Астрид потом больше месяца плакала. Не могла себя заставить даже просто подойти к моей колыбели, и взять меня на руки, ее дрожь брала. Кого-то миновала послеродовая депрессия, кого-то нет... ну что же, моя матушка стала той, кого она не миновала, к сожалению. И даже когда мне было уже где-то около полутора лет, она иногда становилась просто неуправляемой в своих эмоциях. Разумеется, меня это обижало, я злилась и капризничала, и когда она была уже все-таки готова к контакту со мной, к нему не оказывалась готова я. Это было ужасно, мы так и не смогли толком найти общий язык. А как звучит вообще - "найти общий язык со своей матерью", кто бы только в это вообще поверил.
Я помню, как научилась читать в три с половиной года, даже раньше, чем четко смогла произносить по слогам имя своего отца - Бен-джен. Читала все подряд, взахлеб: сказки, стихи, затем романы и детективные истории, не разбирая, маггловские или магические. Отец этого моего увлечения не одобрял, считая его напрасной тратой времени. Он всегда был слишком занят со своей аптекой и обучал меня так, как учил бы своего приемника. Для меня вся эта скучная рутинная работа была крайне неприятной. Мне скорее хотелось варить зелья самой и самой же выращивать травы. А еще более интересными мне казались книги, которые мама прятала от отца. Только несколько лет спустя я узнала, что эти книги - ничто иное, как довольно-таки древние пособия по темной магии. Но от этого я не потеряла к ним интерес. Мать всегда с каким-то недовольством говорила, что эта тяга к запрещенному передалась мне от ее матери, бабушки Агнес, которая жила в далекой Норвегии. Мать любила по вечерам раскладывать руны, и говорила, мол, именно они подсказали ей, что однажды я непременно достигну высот бабушки, если не превзойду ее. Настолько сильно во мне играют гены ведьм норвежского рода. А матушка моя на самом деле той еще ведьмой была, вроде бы такой безобидной на первый взгляд, а на деле уже собственный договор с Нечистым подписавшая. Иначе откуда брались ее познания о том, чего она знать не могла? Не Бог их дает, совсем не он.
У меня была нормальная семья. Ну, наверное, я не слишком сильно люблю думать на эту тему, потому что тут же начинаю сама же сомневаться, а так ли это на самом деле? Начинаю думать даже так - "А вот что бы было, не согласись я с родителями и пойди наперекор их воле? Что было бы, если бы мне не приходилось им всю жизнь доказывать, что не досталась мне дурная кровь родственников матери? Что я чего-то да стою". Самый ужас в том, что я не знаю, как могло бы быть, и это нервирует меня больше всего на свете. Нет, мне нельзя, категорически нельзя сомневаться в своей семье - ведь о мертвых либо хорошо, либо никак.
В одиннадцать мне, само собой, пришло письмо из Хогвартса. Распределяющая Шляпа едва не скатилась мне на нос, а колченогий табурет оказался крайне неудобным: я то и дело съезжала на несколько дюймов к краю, и невольно морщилась от въедливого голоска, звучащего прямо в моей голове. Я была так взвинчена и испугана, что скорее разревелась бы, чем ответила на каверзные вопросы, которыми сыпал скрипучий голос – впрочем, не уверена, что мои ответы вообще требовались. А когда этот говорящий головной убор наконец-то изрек "Слизерин!" я почему-то вдруг почувствовала спокойствие. Хотя ничего хорошего такое распределение мне не сулило. Отец был выпускником Гриффиндора, примерным представителем этого факультета. Он хотел, чтобы его единственная дочь пошла по его стопам и нешуточно рассердился, когда его ожидания не оправдались. Летом после первого курса он неоднократно ругал мать и говорил, что это все она виновата, это все ее дурные гены. А мать молчала - она свыклась с тем, что отец не питает теплых чувств к ее родне. Что, впрочем, не мешало ему фальшиво улыбаться и рассыпаться в любезностях всякий раз, когда мы гостили в Норвегии.
Это был уже не первый раз, когда я почувствовала себя выродком в собственной семье. И далеко не последний. Все, что бы я ни делала, я делала для того, чтобы самоутвердиться. Училась, как заведенная, часами вникая в то, на что больше всего хотелось наплевать. Иногда всерьез не понимала, к чему мне эти гонки на износ за высшими баллами и похвалой преподавателей. В конце концов, разве есть разница, как высоко будет оценена очередная письменная работа о ядах и противоядиях, расписанная на три пергамента?
У меня было мало друзей, а те, что были, были слишком самостоятельны и сильны. Как и я. Я не припомню, чтобы когда-то плакалась кому-то в жилетку, хотя с каждым годом поводов для слез становилось все больше и больше. Моя детская мечтательность испарилась со временем, и мне нужно было учиться сражаться, чтобы никогда никому не позволить сделать мне больно. Так же больно, как пишут в книгах, когда кажется, будто разрывается грудная клетка. Но самую острую боль всегда причиняли именно те, кто были ближе всего.
Перед пятым курсом вместе с толстым письмом, сплошь исписанным названиями необходимых учебников, я нашла в конверте золотой значок старосты. Я намеренно оставила его на самом видном месте, но отец лишь сдержанно кивнул и, поправив воротник мантии, отправляется в аптеку: в любой другой семье бы устроили праздник - не каждый день единственного ребенка назначают старостой факультета. Для отца же это ожидания - и если бы я не получила злосчастный значок, то, наверное, снова пошел бы разговор о дурной крови.
С молодыми людьми у меня не было проблем, в школе и после нее. Я как-то всегда находила с кем пойти на Святочный бал, с кем хорошо провести время. Быть может потому, что если мне кто-то нравился, то я напрямую, без обиняков, заявляла об этом. Никогда не робела и не стеснялась заинтересовавших меня личностей - это было не в моих привычках. Однако, все эти интрижки для меня были просто глупой игрой, которая могла быть прекращена в любой момент, стоило только предмету моей симпатии сказать что-то не то. Пожалуй, единственным исключением был Том, мой замечательный Том, в котором я видела частичку самой себя. Мы на удивление легко нашли взаимопонимание, я не могла не доверять ему, не могла не проникнуться к нему симпатией. И как-то оно так получилось, что я влюбилась в него без памяти. Меня затянуло в омут с головой, и я опомниться не успела, как совсем перестала слышать голос логики, разума, который всегда меня спасал. Я даже попросила матушку разложить руны на рождественских каникулах - глупой и юной мне так хотелось знать, увидит ли она Тома в моем будущем. Она сделала, как я просила, а потом накричала на меня, в крайне резкой форме высказавшись о том, что я поступаю противоестественно и неправильно. Я так и не поняла, что она тогда имела в виду и просто обозвала ее "бесчувственной", хотя ни в жизнь не употребляла таких выражений с целью кого-то оскорбить. Я была слишком сентиментальной, наверное. Да, Антонин, моя сентиментальность тебя бесила, я это пока еще помню, хорошо помню, к сожалению. Первый раз я испытала на себе что такое "Круцио" именно благодаря тебе. Почему я не злюсь на тебя за это? Никогда не злилась. Воспринимала как должное - это Антонин, он такой. Глупо и странно, не правда ли? А если бы ты захотел испробовать на мне заклинание "Авада Кедавра"? Нет, не захотел бы. Ты дорожил тем, что считал частью своей личности. Я была для тебя напоминанием о друге детства, а друг детства - часть личности, правда? Хотя, дорожил ты этим как-то по-своему, мне не было это понятно, да и сейчас тоже, если честно.
Итак, вернемся к моей истории. Я окончила школу, так и не определившись, чего хочу. Решила отправиться на стажировку в Мунго, ведь мне неплохо давалась колдомедицина. Отцу это не нравилось, он хотел, чтобы я работала в его аптеке. Мы тогда очень сильно поссорились, и он так разозлился, что впервые в жизни поднял на меня руку, заехав мне в висок своим безумно старинным перстнем. Но мне повезло, удар прошелся вскользь, и я отделалась лишь шоком. И тонким шрамом. В конце концов, я сдалась. Я просто устала всех огорчать. Я бросила свою практику в Мунго и отдала все свое время и внимание работе в аптеке. Я не жила, а просто существовала, окружив себя баночками с зельями и тканевыми мешочками с ингредиентами. Тщательно прописывая планы на день, чтобы потом казалось, будто он был действительно насыщенным. Казалось, что жизнь будет такой всегда: вялотекущей, одинаковой изо дня в день. Хотелось, чтобы случилось что-то, что изменит жизнь раз и навсегда, что-то, что затронет каждого человека, которого я знала. Мои мысленные молитвы были услышаны слишком скоро - в моей жизни появился ты. Друг моего норвежского дедушки, сбежавший из Азкабана узник, известный темный маг и приверженец политики Темного Лорда. Ты искал во мне частичку своего старого друга и, видимо, нашел. А я ведь знала, что связываться с тобой - идти на безумный, страшный риск. Я ведь знала, что не смогу тебя выдержать, что сломаюсь, что отступлю. И все равно пошла у тебя на поводу. Потому что мне нужны были перемены, мне нужен был глоток свежего воздуха, мне нужно было хоть какое-то спасение. И ты принес мне своеобразное спасение, пусть и не такое, какого можно было бы ожидать. Мои родственники начали пропадать, один за другим. Дедушка Лазарус, бабушка Фэйт. Дядя Юджин, его жена Хелен и сын Мартин. А потом и мои родители. С наступлением Второй Магической войны никого уже было не удивить исчезновениями и смертями. Да и семья Фарли никогда не скрывала своей неприязни к Темному Лорду. Ты не говорил мне, что это твоих рук дело, но тебе и не нужно было говорить. Я видела правду в твоих глазах, в каждой твоей кривой усмешке. Я знала, что это ты избавляешь меня от семьи, которая всегда была для меня тяжким грузом. Что ты таким образом проявляешь свою извращенную заботу обо мне, своей протеже. И самое страшное было в том, что зная правду, я ни разу не попросила тебя остановиться, давая свое молчаливое согласие. Принимала происходящее как данное, само собой разумеющееся. И с каждым новым исчезновением я будто бы лишалась частички собственной души. Я чувствовала себя соучастницей этих преступлений. И потому, когда я случайно встретила Тома в Косом переулке, и он, словно смертный приговор, сказал это свое "Я все знаю", мне стало по-настоящему страшно. Мне хотелось спросить, насколько много он знал, но я не осмеливалась. Я предпочитала не заговаривать об этом и даже в молчании эта тайна связывала нас с ним. Как-будто мы и без этого были недостаточно связаны друг с другом… Он сохранил эту тайну. А потом  тоже исчез из моей жизни, как и многие другие. Внезапно, без предупреждений, без прощаний. Оставил после себя только ленты, которые любил мне дарить. А я до сих пор вплетаю их в волосы, чтобы помнить. Я не могу сосчитать, сколько времени я его не видела, Антонин. Кажется… вечность? Было бы странно, если бы он в один прекрасный момент явился сюда и крепко меня обнял. Нет, никогда. Ждать этого было бы глупо. Если бы я не была более чем уверенна в том, что ты никак не мог приложить руку к исчезновению Тома, то я... придушила бы тебя, клянусь. Но нет, здесь ты ни при чем. Тогда ты уже отбывал свой срок в Азкабане, так как твоего господина и большинство твоих соратников убили. Так называемое добро победило в этой войне. Хотя я сомневаюсь, что кому-то стало от этого лучше.
Я хотела продать аптеку, но не осмелилась этого сделать. Просто сказала "нет" в то мгновение, когда неприятного вида человек уже занес перо над договором, чтобы поставить подпись. Наверное, в тот момент я впервые за долгое время приняла правильное решение.
Для всех я стала улыбчивой и всегда приветливой хозяйкой аптеки - это же фальшь, чистая фальшь, почему ее никто не замечал? Это мучило меня больше всего - то, что всех это устраивало, что никто даже предположить не мог, что мое всегда прекрасное настроение - не черта характера, а результат титанических трудов и издевательств над собой. Но позволить себе показать свои истинные чувства и переживания я не могу. Я боюсь, что меня сочтут истеричной. Я слишком ограничена, слишком скована: навесила на себя миллион обязательств и живу от утра и до вечера мыслями о том, что наступит завтра, и это завтра будет лучше, чем сегодня. И никак не могу понять, что просто так ничего не бывает, что мне самой нужно что-то в себе изменить, чтобы жизнь вокруг меня заиграла красками. Что мне нужно не бояться быть искренней и перестать быть резкой. Пока я не зачахла окончательно среди всех этих баночек и бутылочек с зельями. Ты освободил меня, но я не сумела воспользоваться этой свободой. Раб навсегда остается рабом. Я - человек, в конце дня со вздохом снимающий маску с лица. Мне бы впору устать от вечных игр в прятки, где победители и проигравшие определяются заранее. Мир затуманен, если смотреть на него сквозь щелки для глаз в пластиковой формочке, прильнувшей к лицу как влитая. А может быть, моя маска - яркая и пестрая, как карнавал? У меня нет возможности сказать "стоп", нет возможности отдышаться, я снова и снова надеваю защитную броню, отгораживаясь от внешних раздражителей. Не могу ослабить тиски, позволить себе капельку расслабиться.
Иногда ко мне, или, что более характерно, я сама заглядываю к школьным знакомым и диву даюсь, насколько мы все изменились. Да мне даже с ребятами порой бывает легче найти теперь общий язык, чем с девчонками: почти весь мой выпуск уже замужний да с детьми, и им о карьере думать просто недосуг. И тут я такая - не пришей кобыле хвост. Но стать еще одной дурой на терассе с чашкой чая с молоком и младенцем на руках? Нет уж, не надо мне такого "счастья".
У меня больше нет семьи, ты избавил меня от нее. Никого не осталось. Если, конечно, не считать родственников матери, но я их плохо знаю и не горю желанием с ними встретиться. Люди, которых я знала всю свою жизнь стали для меня каким-то видением, чем-то эфемерным, будто и не было их вовсе. И ты для меня такой, Антонин Долохов. Живешь только в памяти, как и все они. А память - коварная штука. Она теряется, изменяется и тает. Но пока она еще держится. Хорошо держится.
Ты всегда говорил, что помнить и молчать трудно, но нужно - это отличительная черта сильной личности. Я все помню, Антонин. Правда, помню. Даже больше, чем нужно. А сказать просто некому. Да никто и не стал бы слушать. Я молчу, Антонин. Молчу и смотрю на небо. Магглы верят, что там обитают души умерших. Я просто молчу. Назвал бы ты меня сильной?

P.S. И знаешь, Антонин, все так, как и должно было случиться. На самом деле. Я только надеюсь, что ты не стал привидением. Это было бы уже слишком.